«Ну, как пульс? »

Нежное существо едва слышно шелестело в ответ. А грубое гудело бодро:

«Прекрасно! Мужик крепкий… Главным образом следите: абсолютный покой, никаких внешних раздражителей…»

Иван Ильич мысленно медленно произносил: «Сам ты внешний раздражитель… Уйди, не гуди… А ты, заботливая, наклонись, поправь чего-нибудь, а еще лучше — погладь руку… Вот видишь,  — подумал — и поняла. Что это за сиделка, откуда такую милую нашли? »

Говорить ему было запрещено. Но думать запретить нельзя. Много лет не было с ним такого случая, чтобы остаться — без угрызений и забот — наедине с самим собой. Это была большая награда за все тяжелые годы честной службы. Нечестного он не сделал ничего, и совесть его спокойно дремала, как дымчатый кот в ненастный день. Мысли его бродили по какому-то полуреальному миру. Чаще всего вспоминалось летнее северное солнце, какое бывало в Петербурге, когда в холодноватый день оно льет свет на синеватый асфальт тротуара, по которому метет ветерок… Сколько думано, сколько было прожито в Петербурге… И вот перед его закрытыми веками выплывает окошко деревянного дома, солнце неярко светит на пузырчатые стекла, за ними чудится ему… Но воспоминание гасло и уплывало, оставалась только любовная грусть от его прикосновения.

Неотвязно в памяти повторялись давно забытые слова песенки,  — слышал он ее, точно не вспомнить, должно быть, в Новой Деревне, что за рекой Крестовкой, на даче. В голубоватом полусвете ночи ленивая худая цыганка пела вполголоса, перебирая струны: «Пойдете вы направо и налево и потом — темным коридором обогнете вы весь дом, направо будет дверца, а за дверцею чердак, все, что вы искали,  — не найдете вы никак…»

Пела им — мужчинам, сидевшим молча на стульях перед ней,  — о вечном томлении, без него и жизнь не жизнь… Ищи, ищи, заглядывая на чердаки,  — нет ли и там? Эх вы, глупые, с похмелья! Кого вы ищете? Идете по длинной улице на закат северного солнца, под ногами ветерок гонит пыль, ищете — где же это окошко, с пузырчатыми стеклами? Не за ним ли сидит на подоконнике самая милая на свете, в ситцевом платьице, подняв колени,  — читает книжку, а в книге написано про тебя, который идет, ищет. Все это вздор,  — ищете вы самих себя…

В тишине и темноте, под тиканье часиков, Иван Ильич полудремал, полугрезил: вместе с возвращением к жизни в нем пробуждалась любовь к себе, глубоко запрятанная, принципиально им осуждаемая. В этом полуфантастическом мире он будто собирал свои воспоминания, самые добрые, самые невинные, самые любовные,  — то, что человек за свою жизнь теряет по пути, и часто безвозвратно. Любовь к себе приходила к нему, как здоровье. Он уже и ел с аппетитом, и потихоньку от сестры крепко потягивался.

Однажды, хорошо выспавшись, поев гречневой каши, удобно устроясь на подушке, он неожиданно громко сказал:

— Сестрица, можно поболтать с вами немножко, о пустяках…

Она поспешно нагнулась к нему.

— Тсс,  — прошептала испуганно и ладонью сжала его губы.  — Тсс!  — А когда отняла руку, он опять — уже с озорством:

— Тогда вы что-нибудь расскажите… Вот у вас рука приятная, маленькая. Сколько вам лет? Как вас зовут?

Она несколько раз коротко вздохнула, не то всхлипывая, не то задыхаясь… Чудная какая-то была. А он ей хотел сказать вот что: «Я проснулся, и вдруг мне пришло в голову… Если человек сам себя не любит, тогда он никого не может любить,  — на что он тогда пригоден? Например, бесстыдники, подлецы — они себя не любят… Спят они плохо, все у них чешется, вся кожа свербит, то злоба к горлу подходит, то страх обожжет… Человек должен себя любить и любить в себе такое, что может любить в нем другой человек… И в особенности — женщина, его женщина…»

Но Иван Ильич ничего этого не сказал; сестра ушла из комнаты и скоро вернулась с доктором, врагом внешних раздражителей, который нахальнейше начал гудеть:

— Это что же вы, батенька, озорничаете? Нет, нет… Несколько слов, самых необходимых, еще разрешаю… Мне вас нужно представить в полк в самой лучшей форме. И ваша обязанность, красавец, как можно скорее стать полноценным человеком… Дайте-ка ему снотворного, сестра…

• » На день позже, на юге под Сарептой, стала наступать конница генерала…
• » Алексей захрипел, прочищая горло, потом спросил: — То…
• » С особенной силой на богатой Украине разгоралась гражданская война. Население…
• » Кузьма Кузьмич боялся за одно место, где Амалия ударяет его по щеке.…
• » — Товарищ Нефедов, вы никогда не выполняли более ответственного поручения.…
• » Соседи побоялись тушить пожар, потому что, когда показался первый огонь…
• » Солнце в безветрии жгло пустынные улицы Царицына, где у подъездов…
• » — А ведь только в России такие индейки,  — сказал он и выбрал себе крыло.…
• » Вадим Петрович, положив локти на откидной столик и лицо уткнув в руки, напряженно…
• » — Бросайте вы все эти глупости, Кузьма Кузьмич,  — сказала…
• » — Другого ответа от тебя и не ждал! .. В котлован спустился…
• » — Сколько французских дивизий послано в Одессу? — Французы…
• » Офицер, глядя в список, говорил тихо каждому, кого выталкивали к…
• » — Мама, кажется, все,  — сказал Степан Алексеевич,  — я больше не…
• » Он владел собой и не в таких пустых происшествиях, все же руки его дрожали,…
• » Он настойчиво вертел дверную ручку, и Катю трясло от…